Я шёпотом произношу свой горький и бесконечно печальный тост

Открытое письмо бывшего несовершеннолетнего узника фашизма О.М. Вишневского из Брянска участнику Великой Отечественной войны П.Н. Моторову из Уфы.

Уважаемый Петр Николаевич!

Получив это письмо, Вы, несомненно, удивитесь, так как никогда и ни по какому поводу не обращались ко мне. Поэтому разрешите объяснить все по порядку.

Вскоре после встречи в Киеве 22 июня 1988 года, оставшейся в сознании и в душе каждого участвовавшего в ней замечательным солнечным праздником, совет нашего Союза получил копию письма, с которым Вы обратились в ЦК КПСС, жалуясь на «потерявших стыд и совесть бывших малолетних узников». Дескать, они, бывшие малолетние узники, «требуют к себе если и не особого, то повышенного внимания, помощи государства, поддержки общества. А по какому, собственно праву? О каких, извините, не оплаченных нами, фронтовиками, долгах идет речь? Когда они возникли? Кто кого, в конце концов, освобождал: мы – узников или узники – нас? Откуда у людей, спасенных Советской Армией, эта вызывающая нескромность, это невообразимое самомнение: видите ли, мы тоже герои? Растолкуйте мне, непонятливому, в чем тут дело».

Поскольку нас, узников, попросили высказать свое отношение к Вашему письму, решено было подготовить не только сугубо общий ответ – в ЦК КПСС, но и ответ сугубо индивидуальный – заявителю. Дабы он знал, что мы думаем по поводу поднятых им вопросов. Индивидуальный ответ поручили составить мне. Что я и сделал, хотя без удовольствия. Ибо, какая радость вспоминать то, от чего до сих пор ноет, болит сердце, лишая покоя и сна, забирая силы и нервы, укорачивая жизнь?

Начать хотел бы с короткой справки о себе. За колючую проволоку попал в возрасте пяти лет. Как член семьи подпольщика. Крематорного дыма жирного и черного нахлебался в Майданеке. Из четырех членов нашей семьи ныне
на свете остался я один. Воспитывался в спец детдоме (спецдома создавались для ребятишек, потерявших в войну родителей – то ли на фронте, то ли в подполье, то ли в партизанском лесу). Хлеб свой зарабатывал всегда честно. С малолетства. Зарабатывал тяжко. Потом и кровью. Рубцы мозолей не сходили с ладоней, всегда темных от въевшегося металла. К горлопанам, нахалам, прохвостам и лжецам отношусь с величайшим презрением. И презрение мое активно-наступательное, «негодующее».

До армии вкалывал на заводе – почтовом ящике. Токарил, слесарил, фрезеровал. Моими учителями были высококлассные мастера – люди рабочей косточки. Они же наставляли уму-разуму. Настойчиво повторяли: пуще смерти бойся неправды и малодушной готовности торговать собственной совестью. Даже за большие деньги. Наказ этот запомнил на всю жизнь.

Оказавшись в армии, свыше четырех месяцев провел на целине (Павлодарская область, 1956 год). На уборке зерновых был помощником комбайнера, на подъеме зяби – трактористом (знай себе, дергаешь веревку или трос, чтобы вовремя поднимались или опускались лемеха плуга). Конечно, далеко не всем, с кем призывался в армию, повезло так, как мне. Иные сложили голову в Венгрии. Иные попали в Корею, во Вьетнам, а позже – в Чехословакию, Афганистан, в африканские страны. Их, между прочим, (говорю о призывавшихся в армию вместе со мной) вспоминали столь же редко и неохотно, как и нас, узников. А почему? Да потому, что власть была виновата перед ними, только не хотела признаваться в этом.

Скажите откровенно: часто ли Вы думали о нас, узниках, прежде? Наверняка нет. Потому что в Советском Союзе не принято было думать о ребятишках-концлагерниках. Нас как бы не существовало в реальной жизни. Номинально, чисто внешне. Ведь согласиться с тем, что мы существовали, значило представить страну в невыгодном, дурном свете. А мы, привыкшие и приученные к тому, что государственная витрина всегда должна выглядеть о’кей, без единого пятнышка, пуще смерти боялись этого. Так что сами понимаете…

Известно, что важнейшей обязанностью государства, подвергшегося агрессии (сошлемся хотя бы на действующую во всем мире 4-ю Гаагскую конвенцию о законах и обычаях сухопутной войны от 18 октября 1907 г.), является защита мирного населения от агрессора. Известны и неписаные пращуровские нормы поведения на сей счет. Испокон веков высшее свое предназначение воины видели в том, чтобы отстаивать родной очаг, оборонять отечество, уберегать от расправы и поругания женщин, детей, стариков, сохранять им жизнь.

Вы, Петр Николаевич, пишите, что являетесь боевым офицером. Указываете, что имеете награды, что на войне были от звонка до звонка. Почему же ни Вы, ни Ваши товарищи, ни Красная Армия в целом не защитили, не спасли нас тогда, в горьком и тяжком сорок первом? Почему бросили на произвол судьбы, а по сути – сдали врагу?

Согласен, не все в истории минувшей войны просто и однозначно. Нельзя не учитывать и так называемых объективных причин, и так называемых привходящих обстоятельств. Мы с вами наслышаны (и не только наслышаны) о них. Например, о царивших в стране шапкозакидательских настроениях накануне катастрофы, о поспешных, неумелых и в конечном итоге преступных действиях родного правительства, бессмысленно подставившего под страшный и беспощадный удар врага собственную армию. Но в данном случае я веду речь о другом.

Воин земли русской, если случалось, что он не мог, не в состоянии был защитить отчую землю, оградить ее от посягательств супостата, уберечь от неволи, от насилия чадушек-детушек, женщин-сестричек, бабушек-дедушек, страдал, казнился душой, каялся, замаливал свой великий грех перед людьми и Богом в церквях и монастырях. А Вы? Вы стыдите и обвиняете. И кого? Нас, сопливых концлагерников, как будто не страна, не ее армия, а мы сами виноваты в том, что оказались за колючей проволокой концлагерей. Странно, непонятно это. Или Вы не согласны со мной?

На встрече в Киеве приводился такой факт (пример). Из каждых десяти брошенных в бараки Майданека и Освенцима ребятишек – моих сверстников и земляков, девять были уничтожены, превратились в крематорский пепел, которым удобряли поля для выращивания высокосортной овощной продукции, и лишь один уцелел, остался в живых. Вдумаемся в леденящий мозги душу смысл сказанного. Из каждых десяти детей девять уничтожались и сжигались. Безжалостно, без разбора!

Разумеется, в трагедии ребятишек в первую очередь повинны гитлеровские изверги. Будь они прокляты и на этом и на том свете. Но разве нет никакой вины в случившемся и тех взрослых дядь и теть из нашего дорогого отечества, которые допустили возможность жуткого фашистского пиршества за столом с изысканными витаминными кушаньями?

Знакомый фронтовик, знавший о каннибальской статистике уничтожения детей в Майданеке и Освенциме, сказал у нас на собрании: «Простите, милые чадушки. Не уберегли мы вас, хоть и бились с лютым врагом не на живот, а на смерть. Простите, если можете».

По-моему, это реакция нормального человека. С трепетной душой. С талантом совести. Всю правду о минувшей войне мы не знаем. И, наверно, никогда не узнаем. Многие существенные подробности стерлись в памяти, потускнели с годами, многие документальные свидетельства бесследно исчезли или были сознательно уничтожены. Тем не менее, уверен в одном: люди с обостренным нравственным чувством ни за что и ни при каких обстоятельствах не простят правителям СССР их пренебрежения к личному горю граждан. К трагедии народа. К потерям, которым несть числа.

Я долго размышлял над тем, что означала для народа, для страны, для всех нас гибель девяти из каждых десяти оказавшихся в замкнутом концлагерном пространстве детишек. Причем, не просто детишек, а – юных граждан. Членов семей патриотов. Малышек с ответственным отношением к себе и к другим. Здесь можно заметить, что «просто так» в концлагерь не попадали. Это право нужно было «заслужить». Прежде всего, борьбой с оккупантами. Недаром детишек из семей партизан и подпольщиков фашисты называли «политическими противниками рейха». И соответствующим образом относились к ним. Так вот вывод, к которому я пришел, весьма неутешителен. В концлагерях погибла, как мне кажется, лучшая, наиболее активная, сознательная и неравнодушная часть нашей молодежи – подрастающего поколения.

А страна научилась жить без них. Будто и не ощущая, что ее ранили в самое сердце. Но кто знает: может, вся наша история пошла бы по другому пути, если бы они, погибшие, остались в живых.

Да, Петр Николаевич, Вы освободили меня из гитлеровского плена, спасли от гибели, от уничтожения. Что верно, то верно. Я восхищен совершенным Вами воинским подвигом и бесконечно благодарен за него. Но будем помнить и о том, что из каждого десятка моих товарищей-солагерников девять навечно остались там, на чужбине, на капустных и морковных делянках и грядках, превратились в пепел, в тлен, удобрения, смешались с землей. Они и песен своих не допели, и взрослых дел своих не совершили, и любви своей не дождались, и рода своего не продолжили. Я, их ровесник, чувствую огромную невольную вину перед ними, как будто отнял у них право жить на свете. Дышать, творить, видеть солнце, воспитывать детей и внуков. Что же должны испытывать взрослые, не сумевшие помочь, оградить, отвести беду!

Да, Ваш вклад в Победу неоценим. Как и вклад каждого бойца и командира Красной Армии. Этого также никто не отрицает, и никогда не будет отрицать. Но ведь и мы, жители оккупированных территорий, в том числе желторотая пацанва, не отсиживались по погребам и подвалам, ожидая, когда нас освободят. По призыву вождя в вооруженную борьбу с оккупантами включились мои родители, мой старший брат. Выбранную нами дорогу прошли до конца. Даже во время карательных экспедиций, отстав от партизан, продолжали маневрировать,
кружить по лесу, чем приковывали к себе значительные силы врага. Подобное было и в конц-лагерях, где нас охраняли солдаты из отборных
эсэсовских частей. Естественно, на фронт их не отправляли. Значит, и в неволе мы помогали родной армии. Так что Ваше замечание насчет нескромности узников (тоже мне нашлись герои!) некорректно, неуместно и глубоко оскорбительно.

Да, лично у меня все в жизни сложилось нормально. Получил образование, приобрел инженерную специальность. Являясь военным пенсионером, продолжаю трудиться «на гражданке». Материально более или менее обеспечен. Занимаю с семьей благоустроенную квартиру. Собрал обширную библиотеку – фамильную гордость. В общем,  серьезных жалоб нет. Но ведь подавляющее большинство моих товарищей по несчастью не имеют, и никогда уже не будут иметь того, чем располагаю я. Жертвы царивших в государстве и обществе диких предубеждений (раз был в гитлеровском концлагере – значит, изменник, немецкий прихвостень и шпион), – они остались на обочине жизни, а то и на ее задворках, так и не реализовав себя как личности. 94 процента узников (пользуюсь данными социологического исследования, проведенного нами в конце восьмидесятых) – без образования. Многие по причинам чисто психологическим и медицинским – без семьи. Каждая третья-четвертая женщина – без детей. Почти все узники испытывают материальные трудности, а некоторые – лишения. Разлажена эмоциональная сфера. Почти у всех проблемы со здоровьем (сердце, желудок, легкие, почки, печень). Средняя продолжительность жизни узников ниже, чем прочих граждан. Задумайтесь, Петр Николаевич, над всем этим.

Помнится, в 1960 году, вскоре после окончания Саратовского училища химических войск, я, находясь в командировке в Москве, показал принимавшему меня в медицинской службе тыла Вооруженных Сил СССР майору, невесть каким образом сохранившийся среди личных бумаг, список ребят-узников, которых перед отправкой на Родину лечили (восстанавливали) в эвакогоспитале № 275, находившемся в польском городе Згеж.

– Ну и что? – повертев в руках документ, скучающе спросил майор. – Что вы хотите?

– Как что?! – воскликнул я, пораженный недогадливостью майора. – Эти исторические странички нужно передать в военно-медицинский музей.

– А зачем?

Майора явно не интересовал список. Зато его интересовало другое: почему я, узник Майданека, остался в живых, тогда как большинство моих товарищей погибли?

Признаюсь: чтение Вашего, Петр Николаевич, письма вызвало в душе те же чувства (горечи, боли, досады), которые владели мною тогда, во время беседы с майором в Москве. Только в гораздо более острой форме. Ведь твердолобый и бездушный майор лишь возражал, когда я предложил использовать в музее сохранившиеся документы. Вяло, пассивно этому сопротивлялся. Вы же активно наступаете, ищите сторонников, пытаетесь вызвать возмущение нами других. Мол, смотрите, какие они, эти узники.

Между тем осуждать нужно не нас, а тех, кто вопреки законам логики, морали и трезвому расчету вовлек нас в борьбу с оккупантами, а после, использовав, выкинул за ненадобностью на помойку. Оказавшись в лапах врага, мы оказались вне заботы и внимания Родины. От нас отвернулись, нас постарались поскорее забыть, нас позорно предали. О какой же «пламенной любви» к властям можно после этого говорить?! Смешно.

К сожалению, советским руководителям – отцам нации и государства – было чуждо христианское сострадание к сирым, больным и несчастным. Даже когда им напоминали об их долге, они притворялись, что ничего не понимают. А что, если бы также повели себя  в годы войны наши родители, наши старшие братья и сёстры? Что было бы тогда?

Молчите?.. То-то и оно. Так что вопрос об оплате долгов бывшим узникам не надуманный, а продиктованный самой жизнью. Он должен быть решен ради торжества исторической справедливости. И, конечно, ради милосердия к пострадавшим.

Наше фактическое участие в борьбе с наглым завоевателем, в изгнании его с родной земли доказано нашими делами, нашими жизнями, нашей кровью. Поэтому мы, никогда не смиримся с пренебрежительным отношением к себе, с нарушением норм справедливости и морали, с торгашеским подходом к определению того, чьи заслуги перед Родиной важнее и весомее. Будем помнить: жить в концлагере или в гестаповском застенке под неотступным страхом пыток, под страхом пыток или казни, куда труднее, чем просто погибнуть. Даже на поле боя. Или Вы и с этим не согласны?

Как мы знаем, в сердце бессмертного Тиля пепел сожженного инквизицией отца стучал и днем и ночью. Стучал всегда. Тиль боролся за счастье своего народа. И силы его крепли.

Я спрашиваю себя: неужели пепел тысяч сожженных юных граждан из СССР никогда не будет стучать в сердца их соотечественников? Неужели он останется лишь отвлеченным понятием?

Впрочем, это уже патетика. А она, мне кажется, органически чужда Вам. В самых разных ее проявлениях.

Я, молча, поднимаю чарку в память обо всех погибших в годы войны. И шепотом произношу свой тост. Бесконечно горький и невыразимо печальный.

Чокаться, Петр Николаевич, естественно, не будем.

Газета «Судьба»
26 ноября 1999 года.
Олег Михайлович Вишневский умер в 1993 году.

Письмо передано в редакцию газеты «Судьба» вдовой О.М. Вишневского – Валентиной Дмит-риевной Вишневской.