В блокадном Ленинграде

Жили мы на Смольном проспекте. Семья состояла из четырех человек: мама, папа, сестра, которая была старше меня на пять лет, и я. Отец мой 1897 года рождения, работал заведующим почтовым отделением. Мама водитель трамвая, раньше такая профессия называлась «вагоновожатый». Когда началась война, мама срочно вывезла сестру из лагеря. 8 сентября 1941 года город взяли в кольцо, началась блокада. До сих пор помню вой сирен и голос: «Граждане! Воздушная тревога!» И все бежали в бомбоубежище. Однажды, когда мы выходили из бомбоубежища после воздушной тревоги, мы увидели, как у нашего дома был снесен угол. Помню, как над городом висели аэростаты, которые прикрывали подступы к городу с воздуха. Хорошо помню, как в декабре 1941 года пришел с работы папа, лег на диван и больше уже не встал. Умер от голода. Потом мама заболела водянкой, слегла. Жили мы в коммунальной квартире, и позднее соседи по квартире рассказывали мне такой случай. Сестра моя пошла в магазин отоварить талоны, в то время продукты и хлеб брали по талонам. Сестра стояла в очереди в магазине, когда к ней подошла «добрая» тетя и сказала: «Давай талоны, я тебе их отоварю», та доверилась. И что? Ни продуктов, ни талонов. А талонов у сестры было, наверное, на целый месяц. Больше эту тетю никто не видел. Так и обрекла она нас на голодную смерть. После этого хлеб нам приносили и давали соседи, а как делились — не помню. Комнаты в коммунальной квартире не закрывались. И вот однажды соседка будит меня (я с сестрой спала на оттоманке): «Вставай, Люба умерла». Помню, сестру завернули в белый материал и положили в коридоре. Было это, по данным из личного дела, 20 апреля 1942 года. После этого меня положили рядом с мамой, чтобы было теплей. Помню, рядом с кроватью на табуретке в сковороде была каша – овсяные разбухшие зерна, хлеб, кажется, из лебеды. Был еще такой хлеб, его называли «дуранда» — жмых от семян подсолнечника, слипшийся черный комочек. Помню, как соседка поднимала и одевала меня. 22 апреля умерла мама. «Ниночка, вставай, мама умерла», — снова подняла меня соседка. Маму тоже завернули в белый материал и оставили лежать вместе с сестрой в коридоре. Время от времени ходили люди и забирали трупы из квартир, и маму с сестрой тоже потом унесли.

Почему-то хорошо помню, как я сидела одна на кухне за столом и ела кусок хлеба. Теперь понимаю, что ела я в семье, видимо, одна. Мои родные, наверное, оставили мне свою норму. Поэтому я и выжила.

Потом соседка отвела меня в детский приемник. Сколько мы там находились, я не помню. Но 2-3 мая 1942 года нас отправили по Ладоге в эвакуацию, в тыл. Помню, как мы поднимались по трапу на судно, нам помогали подняться люди, они вели нас за руки. Смутно помню дорогу, но хорошо помню бомбёжку, и пароход, идущий впереди нас, который ушел под воду. И так по «Дороге Жизни» я была вывезена в детдом в деревню Пакали Горьковской области, где я провела около года. Запомнилось, как нас учили плавать, сбрасывая с моста в реку. Запомнилась девочка Наэма Гутуева, за которой приехал очень красивый отец в форме офицера флота. Помню, как приезжали удочерять и меня, и не один раз. А я так горько плакала, так не хотела, чтоб меня кто-то удочерил! Воспитатели уступали моим капризам, и я оставалась в детдоме.

А в 1943 году нас перевезли в деревню Попово Горьковской области в Поповский детский дом. Там были очень красивые для сельской местности здания. Там, как и везде в военное время, тоже было голодно. В столовой не было света, было холодно. У нас стояли печки буржуйки. И мы ходили на помойки, собирали очистки от картофеля, прикладывали их к буржуйке, тем самым готовили их, чтоб поесть. Вы таких вкусных картофельных очисток не ели! Есть мы всегда торопились, так как мальчишки постарше всегда старались отобрать недоеденное. Они встречали нас на лестнице и отбирали, есть ведь всем хотелось. А поесть-то что было? Картофельное пюре, может, ложка да хлеб кусочком в десять сантиметров.

Примерно после 1943 года жить стало легче, в детдоме стали обрабатывать свое поле с рожью и пшеницей, стали выращивать овощи. По-пластунски мы пробирались на колхозное поле за морковью. Ох и попадало нам! Меня за мой неуемный характер прозвали атаманом. Все деревья в округе были мои. Часто рвала на себе одежду. Жизнь в детдоме потихоньку налаживалась. Мы стали хорошо одеваться, кушать. Все воспитатели к нам хорошо относились, по матерински. А воспитательница Евгения Павловна Моисеева даже хотела меня удочерить, но я не согласилась.

Недалеко от детдома была деревня Филипповка, где располагался госпиталь для раненых, мы, дети, бегали выступать перед бойцами.

Хорошо помню, как однажды весной в девять часов утра к нам в спальню зашел наш любимый воспитатель Алексей Николаевич Кузнецов: «Девочки! Война закончилась». И мы повисли все на нем, как гроздья винограда, все облепили его, целуем, обнимаем, радуемся. Именно Алексей Николаевич помогал всем нашим воспитанникам найти родственников, знакомых после войны, всем писал письма. Он разыскал мою тетю в Ленинграде. Алексей Николаевич нам был и мамой и папой.

Моя семья – это мои воспитатели из Поповского детского дома и все дети, вместе с которыми я жила в детдоме. Никогда не скажу, что у меня было плохое детство. Хорошо и весело было нам вместе.

В 1959 году я окончила Горьковский институт иностранных языков и приехала по распределению в Бурятию, где проработала в школе до ухода на пенсию и где живу до сих пор.

Рассказ Нины Ивановны ИВАНОВОЙ, 1936 г.р.
записала Аня КРАСИКОВА,
ученица 7 «б» класса
с. Новый Заган
Мухоршибирского района